Воспитан рыцарем - О`Санчес

»Беги», – приказал он себе, но куда там: ноги привели его во двор, а дальше слушаться не желали. Мусиль как заведенный продолжал кланяться нафам, а они составили из себя полукольцо и медленно двинулись по направлению к Лину. Выглядели они почти как люди, но вывороченными ступнями и животами походили также и на лягушек. Широкие, белые, толстобрюхие, почти в четыре локтя ростом каждый…

– Ступай, хозяин, долг твой принят. Иди, мы во дворе попируем… Потом уйдем.

– И кем это вы тут собрались пировать? Ба-а, кого я вижу! Это же нафы, клянусь титьками богини Уманы!

Голос у воина хриплый, орет как спросонок, но он уже одет, в портках, в сапогах, черная рубашка без камзола… Огромный меч в левой руке… Воин повел мечом и очертил в неровный круг небольшой кусочек двора, в котором только и нашлось места, что ему и Лину. Лин попытался было предупредить воина, что нафы не боятся ни стали, ни серебра, что мечом с ними не справиться, но язык его присох к небу и все, что он мог, – это всхлипывать. Не слушался его язык! Нет, это не от страха, а от нафьего колдовства: крик жертвы им мешает почему-то, они всегда насылают немоту, бессилие и мрак в сознание, прежде чем пожрать…

Старший из нафов первым достиг оградной черты и потрогал лапой-рукой невидимую стену:

– Колдовство твое слабое, служивый, сто раз вдохнешь, сотый уж не выдохнешь. Кто нам в добыче мешает – сам добычей становится. Таков наш закон. Мяса в тебе много, хорошая будет сытость… Теперь ты нам принадлежишь.

– То есть как это – вам??? – изумился воин, подсучивая левый рукав рубашки, меч в руке слабо покачивался справа налево, в опасной близости от заколдованной черты: стоит чем бы то ни было коснуться магической защиты – и она рухнет. – Я Его Светлости герцогу Бурому принадлежал мечом и головой, согласно присяге, даденной от весны до осени, а также письменному договору по дозорной службе, от осени и до лета, он же мне деньгами за доблесть и верность платил. А тут какие-то лягушки пришли, квакают невесть о чем! Клянусь бородавками на титьках вашей вонючей богини Уманы…

– За святотатство мы съедим тебя живьем, не лишая разума и воли. Дыши, делай последние вдохи, смертный, твое заклятие иссякает… Ты же не колдун, смертный… Ты – мясо. Можешь трусливо омочить своею струей ноги напоследок, время твое заканчивается.

– Ноги? Во-первых, мне такая неопрятность не свойственна, а во вторых ноги мои обуты в никогда непромокаемые сапоги, хоть в море купайся. И знаешь в чем их волшебство?.. А в том, что они из нафьих шкур выделаны! Глянь-ка позорче: на левый сапог – твоя мама пошла, а на правый – твой папа!

Никто на свете не знает, есть ли у нафов родители, ибо никому не доводилось видеть нафов-детей и нафов-стариков, но ведь размножаются они как-то? Старший из нафов взревел от оскорбления и разметал руками-лапами остатки магической ограды. И в тот же миг распался на четыре неравных части, кои почти одновременно попадали мокрыми шлепками на каменные плитки двора: воин одною левой рукой выписал тяжеленным двуручным мечом фигуру-бабочку сквозь нафью тушу, а сам даже не покачнулся. И тут случилось чудо, от которого оставшиеся нафы яростно взвыли, а Лин и трактирщик Мусиль ахнули: куски разрубленного нафьего тела не то что не склеились в единое целое, как это должно было быть по всем законам нафьего нечистого бытия, но сморщились вдруг и опали холмиками навсегда мертвой слякоти.

У него – меч заговоренный!

Воин скакнул вперед, вплотную к нафам, вильнул левой рукой, перебросил меч в правую и махнул ею. И все. Пятеро нафов, служителей богини подземной воды Уманы, навеки исчезли из обоих миров, своего и человеческого.

– А еще говорят: нафы свирепы, нафы отчаянные противники… Фу, вонючки. Кто бы тут прибрался, что ли? Пойду-ка я спать, если больше никто ничего не желает… – Воин трижды протер пучками сена лезвие меча, потом дважды, одной его стороной и другой, обтер меч о левую штанину и наконец сунул его в ножны.

Лину бы следовало поблагодарить воина за второе свое невероятное спасение, но словно бы нафьи чары продолжали действовать: не слушались его язык и губы, а тело содрогалось крупной дрожью. Да воин, похоже, и не ждал благодарности, он просто повернулся к нему спиной и пошел в дом, досыпать.

Уму как храпел в дальнем углу двора, в телеге с сеном, так и не проснулся, а Лунь с Мошкой – тут как тут, они тоже были здесь и все видели. Мусиль накричал на Мошку, прогнал ее сидеть в своей каморке и до утра носу не высовывать, Лина же повел на поварню, к Луню, посадил поближе к огню, отогреваться, сунул ему кусок белого хлеба и шмат рыбьего мяса пожирнее…

Вот Лин и сидит с Гвоздиком на коленях, на огонь смотрит. Гвоздику жарко, горячо, он пищит и за пазуху прячется, а Лину все никак не согреться…

Рядом же, у огня, устроился Мусиль. Тоже сидит, молчит, обхватив руками узкие жирные плечи… И неужто слезы в его глазах? Они самые. Боги не дали потомства трактирщику Мусилю, боги же безвременно отняли у него жену, первую и единственную… Никто не припомнит по этому поводу страданий Мусиля, никто достоверно не знает, о чем Мусиль мечтает, чего жаждет и для чего тянет воз бездетной жизни своей… Быть может, видел Мусиль в мальчишке замену сыну своему, никогда не рожденному… Вполне вероятно, а может быть и нет… Может и так было, что он с дальним расчетом оставил в доме безродное дитя, чтобы – мало ли – откупиться мелкою потерей от тех же нафов, если до его очага очередь дойдет… Люди-то в округе – с очага счет ведут тем, кто общиной держится, от нафов откупаясь… А как не откупиться? Поссоришься с нафами – колодцы пересохнут, иди, пей морскую воду, скотину ею пои.. Старики рассказывают, что в иные годы, когда и воды в колодцах нет, нет, и дань требуют, доведенные до отчаяния люди восстают, теряя страх, и целым войском идут в карстовые пещеры, выкуривать из подземных вод нафов, терзать огнем и нечистотами самое тело страшной богини Уманы… Но редко такое случается, доброе соседство с выкупом – оно вернее… Пришел черед Мусиля свой очаг выкупать, вот он и выбрал. Не Уму, не Луня, не Мошку, взял Лина за руку собственной рукой и повел на съедение. Что же ты плачешь, Мусиль, кого тебе жалко: себя, мальчика Лина, свою судьбу, или его судьбу?.. Никому не ведомо, по одним лишь слезам не угадать…

Старая Мошка тоже всхлипывает в своей каморке, но кому какое дело до ее слез? Она свое прожила пустоцветом, ни семьи, ни своего дома никогда не имела… А вот ведь – не Мошку отдали, пожалели старую. Или убоялись, что разгневает нафов скудная и дряхлая плоть ее? Или некому будет чисто стирать да гладить, да шерсть сучить, да сказки по вечерам рассказывать? Полуслепой Лунь один не плачет и не дрожит, он кухнею занят и ругает все, что попадается ему под руку и на глаза: горшки, поварешки, дрова, колосники, казаны… Но Лина почему-то за все утро ни разу не обозвал и подзатыльником не щелкнул…